4. БОЕВЫЕ БУДНИ ЧЕХОСЛОВАЦКОГО ЛЕГИОНА

 

К ТРУДЯЩИМСЯ МАССАМ ФРАНЦИИ, АНГЛИИ, АМЕРИКИ,

ИТАЛИИ И ЯПОНИИ

 

Рабочие!

Как злая собака, спущенная с цепи, воет вся капиталистическая пресса ваших стран о «вмешательстве» ваших правительств в русские дела, кричит хриплым голосом: «теперь или никогда!» Но даже в этот момент, когда эти наймиты ваших эксплуататоров сбросили все маски, открыто кричат о походе против рабочих и крестьян России, — даже в этот момент они бессовестно лгут, они вас бесстыдно обманывают.

Ибо в тот. момент, когда они грозят «вмешательством» в русские дела, они уже ведут военные действия против Рабоче-Крестьянской России.

Англо-французские бандиты уже расстреливают советских работников на захваченной ими Мурманской железной дороге. На Урале они уничтожают рабочие Советы, расстреливают их представителей руками чехословацких отрядов, содержимых на деньги французского народа, руководимых французскими офицерами. По приказу ваших правительств, они отрезывают русский народ от хлеба, дабы принудить рабочих и крестьян накинуть на себя заново петлю парижской и лондонской биржи.

Теперешнее открытое нападение франко-английского капитала на рабочих России завершает только уже восемь месяцев веденную подземную борьбу против Советской России. С первого дня октябрьского переворота, с момента, когда рабочие и крестьяне России заявили, что дальше не хотят проливать ни своей, ни чужой крови за интересы своего и чужого капитала, с первого дня, когда они бросили о землю своих эксплуататоров и призвали вас последовать их примеру, покончить с международной бойней, покончить с эксплуатацией, — с того момента ваши эксплуататоры дали себе клятву, что покончат с этой страной, рабочий класс которой посмел в первый раз в истории человечества сбросить ярмо капитализма, высвободиться из петли войны.

Ваши правительства поддерживали против рабочих и крестьян России ту самую Украинскую Раду, которая продалась немецкому империализму и призвала на помощь против украинских крестьян и украинских рабочих немецкие штыки, они поддерживали румынскую олигархию, ту самую олигархию, которая нападениями на наш юго-западный фронт помогла убить обороноспособность России. Их агенты покупали за наличные деньги того самого генерала Краснова, который теперь рука об руку с немецкой военщиной пытается отрезать Россию от донецкого угля и кубанского хлеба, дабы сделать ее беззащитной жертвой немецкого и русского капитала. Они денежно и морально поддерживали партию правых эсэров, эту партию изменников революции, которая с оружием в руках восстает против власти рабочих и крестьян.

Но когда все их усилия не привели ни к чему, когда оказалось, что наемные бандиты — недостаточная сила, они решились жертвовать и вашей кровью и предпринимают открыто наступление на Россию, бросая в огонь силы рабочих и крестьян Франции и Англии.

Вы, которые проливаете кровь за интересы капитала над Марной и Эн, на Балканах, в Сирии и Месопотамии, вы должны еще умирать в снегах Северной Финляндии и на горах Урала.

В интересах капитала вы должны быть палачами русской рабочей революции.

Чтобы прикрыть этот крестовый поход против рабочей русской революции, ваши капиталисты заявляют вам, что этот поход предпринимается не против русской революции, что это — борьба против германского империализм а, которому мы якобы продались. Лживость и лицемерие этого заявления станут всякому из вас ясными, если только вы сопоставите следующие факты:

1) Мы были принуждены подписать Брестский мир, который расчленяет Россию, именно потому, что ваши правительства, великолепно зная, что Россия не в состоянии дальше воевать, не согласились на международные мирные переговоры, в которых их сила спасла бы Россию и дала бы вам приемлемый мир. Не Россия, истекавшая кровью три с половиной года, продала ваше дело, а ваши правительства бросали Россию под ноги немецкого империализма.

2) Когда мы принуждены были заключить Брестский мир потому, что наши народные массы не в состоянии были дальше воевать, и когда агенты ваших правительств старались нас постоянно втянуть снова в войну, убеждая нас, что Германия не позволит нам оставаться в состоянии мира с нею, — наша пресса отвечала им: если Германия уничтожит мир, который мы купили такими большими жертвами, если она поднимет руку на русскую революцию, мы будем защищаться. Если союзники хотят нам помочь в нашем святом деле защиты, пусть помогут нам исправить наши железные дороги, упорядочить наше хозяйство, ибо экономически слабая Россия не в состоянии серьезно защищаться. Но союзники на эти наши обращения не отвечали. Они думали только, как бы выкачать из нас проценты за старые займы, которые французский капитал одолжил царизму, дабы втянуть его в войну, и которые русский народ уплатил уже давно морем крови, горами трупов.

3) Союзники не только ничем не помогали нам для воссоздания нашей способности к защите, но, как мы это выше доказали, — они старались всеми мерами разрушить ее способность к защите, усиливая внутреннюю разруху, отрезывая нас от последних резервов хлеба.

4) Союзники предостерегали нас, что немцы захватят Сибирскую и Мурманскую железные дороги, эти две последние непосредственные линии, которые соединяют нас с внешним миром вне немецкого контроля. Но в результате эти линии захватили не немцы, которые не в состоянии были их захватить, так как они чересчур далеко от них находятся, эти линии захватили доблестные союзники. На Мурманске и в Сибири ведут они борьбу не с немцами, которых там нет, а с русскими рабочими, Советы которых они повсюду уничтожают.

Все, что пресса ваших капиталистов и их агенты говорят в защиту варварского нападения на Россию, все это сплошное лицемерие, которое должно закрыть перед вами существо вопроса. Для других целей они приготовляют свой поход на Россию. Три цели преследуют они: первая их цель — захват по возможности большей территории России, дабы ее богатствами, железными дорогами обеспечить проценты по займам для французского и английского капитала; вторая их цель — растоптание рабочей революции, дабы она не воодушевляла вас, дабы она не показала вам, как можно сбросить ярмо капитализма; третья цель — это создать новый восточный фронт, отвлечь немцев с западного фронта на русскую территорию.

Агенты ваших капиталистов заявляют Вам, что таким образом они уменьшат давление немецких полчищ на вас и ускорят момент победы над германским империализмом. Они лгут: они не могли победить Германии, когда сражалась большая русская армия, обеспечивая союзникам численное превосходство, они не в состоянии победить на поле брани тем более теперь, когда русская армия только что создается. Германский империализм может быть побежден только тогда, когда побежден будет империализм всех государств совместным наступлением мирового пролетариата. Путь к тому — не продолжение войны, а ее окончание, которое снимет с вас и с немецких рабочих страх перед чужой буржуазией, с ее захватными целями; окончание войны народов, дабы международная гражданская война, война эксплуатируемых против эксплуататоров положила конец всякой несправедливости, как социальной, так и национальной.

Попытки втянуть Россию в войну не спасут вас от кровопролития, они могут только положить под меч русских рабочих, русскую рабоче-крестьянскую революцию, чего никто не жаждет больше чем заправилы немецкой военной партии, которые, как близкие соседи русской революции, больше всех боятся ее зажигающих искр. Становясь покорным орудием ваших правительств в их преступном заговоре против России, вы, рабочие Франции и Англии, Америки и Италии, делаетесь палачами рабочей революции.

Потомки коммунаров в роли помощников Галифэ, вот роль, которую предписывают вам, рабочие Франции, ваши господа.

Сыновья английских рабочих, которые дружно поднялись, когда английские текстильные бароны хотели пойти на помощь американским рабовладельцам, — вы в роли палачей Русской революции — вот к какому унижению хотят вас привести ваши правители!

Вы, которые всегда ненавидели царский деспотизм, вы должны по приказу трестовых королей помогать в создании нового царизма в России, — вот в чем дело, рабочие Америки.

Вас, которые с энтузиазмом следили за всяким проявлением освободительной войны пролетариата, вас, рабочие Италии, хотят сделать соучастниками контр-революционного похода против рабочей России!

Рабочая Россия протягивает вам руку, пролетарии стран союза!

Эти люди, руки которых в крови Кемских, Самарских, Томских рабочих, расстрелянных по приказу руководителей мурманского десанта, дирижеров чехословацкого мятежа, эти люди вопят, что мы по приказу Германии разрываем связь с народами Франции, Англии, Италии, Америки и Бельгии.

Мы чересчур долго, спокойно выносили издевательства представителей союзного империализма над Советской Россией, мы позволяли тем, которые лизали когда-то сапоги царизма, оставаться в России, хотя они не признали правительства рабочих. Мы не прибегали к репрессиям против них, хотя рука их военных миссий видна была во всяком контр-революционном заговоре, направленном против нас.

И еще теперь, когда во главе чехо-словаков оказались французские офицеры, когда начались Мурманские бесчинства, — еще теперь мы ни одним словом не протестовали против присутствия ваших дипломатов на территории непризнанной ими Советской России, требуя только их переезда из Вологды в Москву, дабы мы могли их защищать от покушений возмущенных до глубины души преступными их проделками людей.

Мы это все делали только потому, что не хотели им дать возможности сказать вам, что мы порываем с вами. И теперь, после отъезда союзных послов¹ ни один волос не падет с головы живущих у нас мирных граждан ваших стран, которые повинуются законам рабоче-крестьянской Республики. И мы уверены, что если мы на всякий удар со стороны «союзных» захватчиков ответим двумя ударами, то вы будете видеть в этом не только дело законной защиты, но будете в этом видеть также защиту ваших собственных интересов, ибо спасение русской революции составляет общий интерес пролетариев всех стран.

Мы уверены, что всякое мероприятие против тех, которые на русской земле куют заговоры против русской революции, встретят ваше глубокое сочувствие, ибо эти заговоры направлены против вас, как и против нас. Принужденные бороться против союзного капитала, который к цепям, наложенным на нас германским империализмом, хочет добавить новые цепи, мы обращаемся к вам с призывом:

Да здравствует солидарность рабочих всего мира!

Да здравствует солидарность Французского, Английского, Американского и Итальянского пролетариата с русским!

Долой разбойников международного империализма!

Да здравствует международная революция!

Да здравствует мир между народами!

 

От имени Совета Народных Комиссаров:

Председатель Сов. Нар. Комиссаров В. Ульянов (Ленин)

Народный Ком. по иностр. делам Г. Чичерин

 

 

4. БОЕВЫЕ БУДНИ ЧЕХОСЛОВАЦКОГО ЛЕГИОНА

 

 

Боевые будни чехословацкого легиона в Сибири.

 

ОФИЦИАНТ поставил на стол графинчик монастырской водки, блюдо маринованной тонко нарезанной стерлядки, обложенной синим остро-сладким лучком. Когда перешли к чаю, принёс деревянное  блюдо с горячими сдобными булочками.

– Настоящие?–строго поинтересовался доктор Деревенько.

–  Иных не бывает! – заверил официант.

– Да как же они из Москвы сюда попали?  Ленин, что ли, вам прислал? Или главный чекист товарищ Дзержинский?

– Нет, конечно, сударь. Испекаем у нас же. Потому и на вывеске написано: «как из Москвы», а не «из Москвы».

–Хитрецы, нечего сказать! А рецепт филипповский? –  продолжал допытываться доктор. – Или как у Филиппова?

–Уж не сомневайтесь, ваша милость. Рецепт подлинный, московский.

– Значит, булки у вас с тараканами,  –  опечалился доктор.

Официант в ужасе отшатнулся:

– Отчего же вы, сударь,  этакое говорите?   И себя огорчаете, и нас обижаете! Изюм это, самый настоящий изюм – из Персии! Приглашаю вас на кухню и даже на склад  посмотреть и убедиться. Извольте.

Доктор Деревенько расхохотался. И спросил у  Волкова с Чемодуровым:

– Знаете, конечно, как  появились филипповские булочки?

Не знали.

– При окаянном самодержавии, – начал Деревенько, –  за качеством продовольствия и за ценами –  чтоб лезли не вверх, а только вниз –  следили  городовые. Однажды в булочную Ивана Филиппова, которая на Тверской, явился околоточный и потащил хозяина в участок. А там на столе начальника лежит его, Филиппова, булка,  сдобная,  еще горячая. Только вот торчит из  булки чёрный запечённый таракан.

– Тараканами людей кормишь, мерзавец? –  загремел квартальный. – Сейчас же тебя в холодную на пару месяцев.

У Филиппова была только секунда на размышление.

– Где вы таракана увидели, ваше благородие? – обиделся он – да так натурально обиделся. –  Изюминка это!

И не успел квартальный слова сказать, как Филиппов  выковырнул таракана из булки и съел.

– Вкусная, сладкая изюминка. Напрасно вы отказались.

–  И  с каких же пор ты печёшь булки с изюмом?

– С сегодняшнего утра. Сейчас пришлю вам свеженьких к чаю, на пробу.

Примчался Иван Филиппов к себе и приказал  весь изюм, какой только найдётся, немедленно  высыпать в чан с тестом и послал купить еще.  Так что замечательными булочками мы обязаны безымянному московскому таракану.

–  И смекалке  булочника, –  добавил Волков.

На всякий случай внимательно осмотрев свою булочку, Чемодуров спросил доктора:

– А что,  Владимир Николаевич, разузнал уже  капитан Малиновский о семье государя что-нибудь? Вам  известно? Куда их вывезли?

Деревенько неторопливо набил трубку,  раскурил её и сказал неторопливо:

– Ничего толком не известно. Главное,  нет следователя. Точнее, есть – Наметкин Алексей Павлович. Но приступать не желает. Упёрся, требует официальную бумагу –  постановление прокурора. Так, дескать, по закону положено.

– По какому?– осведомился Волков.– По старому? Не  действующему?

– Так ведь нового нет и когда еще будет. Но  не в законе дело. Тут другое. Прокурор уже назначен новой властью, некто  Иорданский, но предписание на розыск не даёт.

– Отчего же, интересно?

– Я знаю, отчего, –  загадочно сказал Чемодуров.

– Так-так?– удивился Волков.– Что же вы знаете такого, что неизвестно нам, простым смертным?

– Оттого, что расследовать нечего! Сколько еще повторять?  Что тут искать?   Ежели  что искать, то не здесь.

– Я всегда... – обратился Деревенько к Волкову. –  Я всегда завидовал людям, у которых ни в чём нет сомнения. Вот и прокурор: ещё следствия не провёл, но заявляет, что никакого расстрела в ипатьевском доме не было, а так  –  пьеса поставлена большевиками. Дескать, чтобы заткнуть рты болтунам и мстителям, которые очень хотят палачами Романовых выступить. Тем временем, семью большевики куда-то вывезли, как договорились с немцами. «В  надёжное место», как они  объявили.

– Минутку, – сказал Волков. – Так ведь они объявили также о казни государя. Точно так же – официально! Документ напечатали в газетах.

–  Ну и что – официальный?  –   рассердился Чемодуров. – Когда им надо, они какой угодно официальный документ состряпают – такая  публика! Сколько можно твердить  эту гадость –  «расстреляли царя»!

И запыхтел  возмущённо.

– И все-таки, есть что-нибудь достоверное, Владимир Николаевич?  –  спросил Волков.

–  Почти ничего. Два-три факта.

И он рассказал, что несколько дней назад  в комендатуру явился  некий поручик Шереметьевский. Спасаясь от красных, он  прятался в глухой лесной деревушке, а когда пришли слухи, что белые  и  чехословаки идут на Екатеринбург и скоро будут, двинулся сюда.

 

ОКОЛО деревни Коптяки, у заброшенной старательской шахты в урочище Четырёх Братьев поручик наткнулся на группу крестьян, измученных, взволнованных и растерянных. При виде офицера с погонами, мужики сначала поколебались, но заговорили с ним. Познакомились. Убедившись, что  Шереметьевский  –  не переодетый красный, рассказали ему о своих  находках возле шахты.

Местные называют шахту Ганина Яма, так как рядом с ней расположено мелкое затхлое озерцо. В нём еще лет  пятьдесят назад старатели промывали золотоносную породу.

С 17 по 20 июля большая лесная территория  вокруг урочища Четырёх Братьев была плотно оцеплена красноармейцами. Перекрыли и дорогу от деревни Коптяки на Екатеринбург. Как раз местные  крестьяне везли на городской рынок молоко, творог, кур,  гусей, масло, яйца, свежие овощи. У железнодорожного переезда номер 184 скопились десятка два  телег, остановились, и верховые и  пешие,  и  даже четыре грузовых автомобиля.

Несколько часов люди терпеливо ждали. Но постепенно толпа увеличивалась, народ осмелел и стал требовать проезд. Особенно те, у кого начало скисать молоко.  Охрана не дрогнула. Объясняла,  что в лесу бродит диверсионный отряд белочехов, который проник сюда взрывать мосты, железные дороги, водопровод и электростанции. Однако самые смелые не успокоились, потребовали сюда красных командиров. А когда те явились и повторили историю о диверсантах, мужики попытались прорвать заслон.

Красноармейцы ответили стрельбой в воздух. Поднялась паника, несколько подвод развернулись и отправились назад, Но большинство,  повозмущавшись, постепенно успокоились и смирились. Особенно после того, как красный командир пообещал,  что заслон может быть снят в любую минуту,  хотя у него самого уверенности в том нет.

Постепенно у переезда составился  временный бивуак. Задымили костры, бабы с  котелками  и вёдрами потянулись к ручью за водой. Запахло гречневой кашей, толокном, овсяным киселём. Нашлись у мужичков шкалики, припасённые для окончания ярмарки.

Однако несколько коптяковских – Николай Панин, Михаил Бабинов, Павел и Михаил Алфёровы, Николай и Александр Логуновы –    решили обойти охрану лесом. Дело вышло не простое: оцепление оказалось плотным,  в несколько рядов. Через один ряд крестьяне сумели пройти, а назад уже никак. Красноармейцы,  похоже, были  давно без смены, –  стояли обозлённые, в разговоры с мужиками не вступали, а сразу стреляли в них поверх голов. Одна пуля, непонятно как, попала  Арефьеву в  каблук сапога. Но обошлось, ногу не задело.

Так, оказавшись  внутри оцепления, мужики бродили в лесу почти сутки.  Ночью в глубине леса  увидели огонь. Подошли ближе – огромный кострище  горел на открытой поляне около Ганиной Ямы.  Мелькали в свете огня люди, и ужасающим смрадом несло оттуда  –  смесью горелой шерсти, мяса, костей. И ещё был запах чего-то незнакомого, химического, едкого, отчего слезились  глаза.

Над низким тёмно-красным огнём медленно поднимался дым –  чёрный, жирный и тяжёлый, разнося вокруг удушливую обморочную вонь. С десяток солдат и рабочих с черными от копоти лицами подбрасывали в огонь сухой валежник, сыпали в него вёдрами древесный уголь, видимо, от ближайшей углежогни. Зачем-то бросали в огонь куски крупно рубленого мяса   –   так показалось мужикам, засевшим в кустах. Поливали огонь керосином и еще какой-то жидкостью из керамических кувшинов  –  от неё огонь вспыхивал, словно взрывался белым и жарким, так что больно было на него смотреть.

Командовал здесь высокий рабочий с длинными темными  патлами до плеч. В нём Михаил Алфёров признал своего знакомого –  известного Петьку Ермакова, большевицкого комиссара из Верх-Исетска.

Мужики всё никак не могли до конца уразуметь, что же такое ермаковцы жгут или пережигают, да ещё под такой плотной охраной. Как вдруг в один момент у Михаила Алфёрова волосы стали дыбом, когда  Ермаков поднял с земли за волосы  человеческую голову, удержал и произнёс короткую речь. Потом швырнул голову в костёр, приказал плеснуть на неё  керосина и жидкости из кувшина. Голова вспыхнула оранжево-белым шаром и затрепетала десятками огненных лоскутов.

–  Спаси и помилуй, Пресвятая Богородице! –  ахнул Михаил Алфёров.

 Он   узнал, чья это была голова. Еще полтора года назад портреты её хозяина были в каждом присутствии,  в земствах, школах, больницах, а также по домам у многих крестьян  –  картинки, вырезанные из журналов «Нива» или «Огонёк».

Неведомая мощная сила подняла Алфёрова из кустов и бросила в лес.

– Бежим, братцы, пока живы! –  сдавленно крикнул он, давая ходу.

Паника всегда быстрее размышления, и мужики все, гурьбой, без мысли рванули за Алфёровым. И бежали, и продирались сквозь чащобу, пока подгибаться и заплетаться стали ноги и дыхание кончилось.

На маленькой полянке все, мокрые, повалились на траву без сил. Отдышались

– Ты что, Миняй, спужался и нас всех тряхнул? Лешего, что ль, увидел? Али беса? С бесовкой?

– Кабы беса… непослушными губами выговорил Михаил Алфёров. –  Не побёг бы…

– Тогда чего поднял всех, брательник? –  спросил Павел Алфёров.

Теперь удивился Михаил.

–  Да неужто, братцы, вы ничего не разглядели?

–  А что надо было разглядеть?

– А то, что  Петька Ермаков в кострище кидал и керосином заливал.

– Петька? Узел какой-то с тряпьём кинул, –  уверенно сказал Николай Панин.

–  Не, не узел, –  возразил Михаил Бабинов. – Голову свиную. Или телячью. Ну и вони!

– Свиную? Телячью? –  вскинулся Михаил Алфёров. –  Углём присыпали, керосин лили и гадость ядовитую?

–  Кислота серная, –  заявил Александр Логунов.

–  А с чего ты взял?

–  Уж мне-то не знать, –  хмыкнул Логунов.

Конечно, Логунов знал, что говорил: кузнец всё-таки, и на заводе каждую зиму подрабатывает.

–  Так что он там жёг, по-твоему? –  не отступал Михаил Алфёров.

– Падаль сжигали, –  заявил Логунов.

–  Ночью?

– А заразная? –  возразил Логунов. –  Язва могла быть. Тут при народе нельзя. Испугаешь,  да и опасно.

–  Язва… падаль… – исподлобья оглядел всех Михаил Алфёров. – А голову человеческую? Царя Николки голову? Её-то Петька и кинул, и кислоту лил. Было же объявление, что Николку большевики расстреляли. Значит, там, у Ганиной Ямы, они и жгут его, чтоб могилу никто не искал. Да неужто никто не разглядел?

Но и в самом деле, никто человеческую, тем более царскую голову не разглядел.

–  Да вы что, мужики? –  возмутился Михаил. –  Ослепли, что ль, все сразу? Или разуму в одночас лишились?

–  На такие слова мужики обиделись.

– Ты, Миняй, говори да не заговаривайся, –  упрекнул его старший Бабинов. – Видано ли –  всё обчество без разума, один он разумный! Бахарь[1] выискался!..  

Но чем больше убеждал мужиков Михаил, тем меньше верили товарищи и под конец засыпали насмешками. Тогда и сам Алфёров засомневался, а потом и осознал: да, приблазнилась ему царская голова, и было с чего. Столько времени в лесу на ногах, от усталости все валились, да и страх натолкнуться на охрану. И ни маковой росинки во рту –  шутка ли. И не такие страховища могли привидеться.

К утру они лесом пошли в сторону Коптяков и обнаружили, что везде пусто, ни одного заслона. Ушли солдаты. И невольно потянулись мужики к Четырём Братьям, не сговариваясь, и вышли снова к Ганиной Яме.

К своему удивлению, они не  обнаружили следов кострища. Полянка оказалась  прибранной и чистой. Была засыпана свежей глиной и аккуратно притоптана вся обширная площадка перед шахтным стволом.

С краю полянки мужики обнаружили следы ещё двух костров,  гораздо меньших. Разворошив смешанную с пеплом землю, крестьяне нашли  куски  полуобгоревших тряпок – явно от разрезанной или  разрубленной одежды. Откопали пуговицы, петли и крючки, похоже,  от женских платьев и корсетов. А главное, обнаружили несколько очень дорогих вещей...

– Каких вещей? –  вскрикнул Чемодуров  –  он часто  дышал  и обливался потом.  –  Что нашли, сколько?

– Этого, увы,  я сказать не в состоянии, – ответил доктор Деревенько. –  Не видел, да и крестьян не слышал. Всё со слов  капитана Малиновского.  Потому-то вам, Терентий Иванович, вместе с господином Волковым   всенепременнейше надо эти находки осмотреть.

Разлили последний чай.

– Так что же нас ждёт? – спросил Волков. – Как вы считаете, Владимир Николаевич?

– Сейчас? В настоящий момент?

– Вообще. В будущем.

– Подождём, пока Гайда с Деникиным и Колчаком войдут в Москву. Только…

– Только – что?

Неторопливо доктор вложил в трубку три щепотки кнастера, прижал табак пальцем, зажёг шведскую спичку, прикурил и отогнал ладонью серный дым, уступивший душистому трубочному дыму.

– Собственно, мы с вами уже касались этого момента… –   начал Деревенько. –  Вы можете со мной не согласиться. Но мои долгие наблюдения человека, не зашоренного партийным догмами и глупостями, привели меня к твёрдому и, прямо скажу,  нехорошему выводу. Для стран Антанты альянс Центральных держав – не единственный противник. Немцы, австрийцы, турки, болгары  – противник явный. Но есть еще один – скрытый, до поры до времени. Антанта о нем вслух специально не говорит, чтобы не спугнуть  раньше времени. Этот, их  второй противник, наивный неудачник и простак, до последнего момента не должен догадываться, что давно предназначен для съедения.  И воюет с ним Антанта из-за угла, под покровом ночи, притворяясь другом, и тем страшнее её удары.

Чем дальше доктор говорил, тем  мрачнее становился Волков и скучнее Чемодуров.

– Кажется, и я начинаю догадываться…  –  произнес Волков.

– Пока наши белые, красные, зелёные и еще там какие умники воюют  друг  другом или в носу ковыряются, наши лучшие друзья, и любимые союзники из Антанты не спят  –  режут империю, как торт, на части. Немцы, не без участия еще Временного правительства, соорудили неслыханную раньше «республику» Украина, откуда они выкачивают продовольствие и уголь. Англичане  соорудили  «независимое государство»  Азербайджан, они же  –  Северо-Западную «республику» на месте Архангельской губернии и Мурмана. Французы сочинили Таврическую «республику», а заодно и Крымскую. Американцы с японцами желают пообедать Сибирью и  Дальним Востоком.  Целиком  Россию проглотить никак, а по частям –  пожалуйста, очень даже просто…

С улицы донёсся топот, потом крики. Где-то зазвенело выбитое стекло.

–  Что?  –  дёрнулся Чемодуров.  –  Что горит?

–   Цирк приехал?  –  спросил Волков официанта.

Официант покачал головой.

– Да уж  так, сударь, цирк... Только совсем невесёлый цирк, плохой. Уже третий день показывают.

– Надо бы и нам  посмотреть,  – сказал Волков.

– Я бы не стал…

Доктор положил на стол громадную «сибирку» в десять тысяч рублей.

–  Достаточно? Сдачу себе оставь, любезный.

Официант поклонился:

– Душевно вам признателен, сударь,  дай вам  Бог здоровья.

На улице густая толпа неслась потоком, словно   её гнали куда-то. Господа  в  сюртуках, дамы  в  нарядных  платьях  и с шёлковыми японскими зонтиками в руках. Студенты,  гимназисты-милиционеры с белыми повязками на рукавах. Приказчики, крестьяне. Бежали куда-то  юнкера, прислуга, разносчики, рабочие в сатиновых рубашках в горошек и черных картузах.

Когда толпа промчалась мимо, Деревенько,  Волков и Чемодуров  сошли  по ступенькам на мостовую и двинулись в ту же сторону.

Остановившись, толпа разлилась на небольшой площади вокруг какого-то  простого сооружения,  смысл которого  до Волкова сразу не дошёл. Только на вторую секунду он понял, что посреди площади поставлена виселица.

Обычная виселица, только вместо верёвки свисает  с перекладины рояльная басовая струна в медной оплётке, а табуретку  для осуждённого заменила небольшая садовая стремянка с истёртыми деревянными ступеньками.

Доктор, Волков и Чемодуров переглянулись. Волков почувствовал тягучую,   нудную боль в груди, Чемодуров замер, выкатив глаза. На лице доктора  появилась гримаса брезгливости, переходящая в отвращение.

–  Так вот какой у них цирк… Пойдёмте отсюда, Алексей Андреевич, – тихо сказал Деревенько.

– Да-да, – поспешно сказал  Волков, чувствуя, как страх  поглощает и растворяет его, как если бы он, словно Иона, оказался в желудке морского чудовища. К страху примешалась жалость, непонятно к кому, может быть, к себе. Но одновременно охватило его   острое  и постыдное любопытство, которое властно  удержало его от  немедленного ухода с площади. Требовало дождаться, увидеть  подробно, вблизи, как на площади будут казнить неизвестного ему человека. Волков изо всех сил попытался задавить, смять это своё  отвратительное  любопытство, но не смог.

Толпа нетерпеливо журчала, словно волна на песчаном берегу. Слышались торопливые реплики, восклицания и даже  смех, который полоснул Волкова прямо по сердцу. Неужели можно смеяться, когда стоишь  перед самой жуткой, вселенской,  непостижимой тайной? Через несколько минут насильственно будет прервана, погашена чья-то единственная и невозвратная жизнь, даже если это жизнь преступника или врага. Она была один раз и больше никогда не будет. «Вот так и у меня много раз могло быть…  – подумал Волков. – И  это ведь навсегда… Один раз получил жизнь и – всё!  Второго раза никогда не будет. Никогда!.. Остальное всё уже – без меня. И все эти люди. Они будут разговаривать, злословить,  подло, хамски, жестоко смеяться надо мной, когда я буду исчезать с их глаз. И я их всех не услышу и не увижу – тоже больше никогда. Но как же весь этот мир сможет дальше без меня?  Куда денется солнце, и это небо, и ветер, эта площадь? Куда исчезнет тень от виселицы и эти мерзавцы, прибежавшие на страшное представление? Нет, такое невозможно, мир без меня не сможет. Он тоже погибнет… Или нет? Он  будет и дальше, и останется? Но тогда и я не могу никуда исчезнуть  – ведь я был всегда?»

–  Ведут! Ведут!  –  закричали в толпе.

– Ведут красного гада!

– Палач  большевистский!

– Изверг! Кишки ему выпустить!

–Лучше голову оторвать сразу!

Рядом с Волковым прилично одетый господин  сказал звучным   жирным  голосом –  профессорским или адвокатским:

– Проклятая чека  и её  опричники  раз и навсегда должны запомнить: никогда им не спастись от народного гнева!

В ту же секунду на площадь внезапно обрушилась тишина, словно кто-то одним движением  огромной ладони  сгрёб всю толпу  в сторону.

В тишине послышался  звонкий и размеренный стук о булыжник  –  стук деревянного протеза, подбитого металлическим наконечником.

Из  бокового переулка на площадь  вышли двое чехословацких легионеров. Они  подталкивали штыками  своих  манлихеров   старика лет шестидесяти, по виду рабочего. Его правая нога, отрезанная до колена, была на  деревянном,  круглом и толстом протезе.  Им-то и стучал старик по площади.  Протез был залит кровью, она стекала из-под культи  и оставляла тёмные влажные следы  на дереве и на булыжнике. Одежда на нём была изодрана  и пропитана кровью, кое-где уже  высохшей и затвердевшей. Короткая борода,  еще недавно вся была седой, а теперь в  тёмно-красных пятнах,  засохших  и блестящих  на солнце.

Глаз у одноногого не  было.  Вместо правого –   слива с еле видной чертой. Левая глазница вообще пустая  и чёрная  внутри от запёкшейся крови. Из этой чёрной дыры   свисали две белые нити.  На них  висел, подскакивая при каждом шаге, окровавленный  мутный шарик. Волков догадался, что это второй глаз, и висел он на зрительных нервах.

Чехи покалывали штыками  старика в  спину. Инвалид старался от них уйти и, звонко стуча металлическим концом протеза, он   спешил к  виселице.

– Хам большевицкий! Красный палач!  –   продолжали кричать из толпы.

Две женщины рядом с Волковым  неожиданно завизжали прямо ему в уши,  словно кошки,  которым  он наступил на хвост тяжёлым каблуком.

Инвалид  подскакал к виселице.  Он деловито придвинул садовую стремянку вплотную к столбу, проверил, держится ли, не упадёт. Стал левой здоровой ногой на первую ступеньку, и, держась обеими руками за столб, с  усилием взобрался наверх.

Оттуда он молча посмотрел вокруг сквозь щель  уцелевшего  глаза. И толпа, непонятно почему,  понемногу  и нерешительно стала затихать. Одноногий глубоко вздохнул. Выдохнул. Взялся  двумя руками за тонкую медную петлю и просунул в неё голову.  Толпа шевельнулась, прошелестела и  затихла совсем. Кто-то охнул и снова  –   тишина.

–  Православные,  –  разорванным голосом прохрипел инвалид.  –  Господь свидетель  –  невинно погибаю.  Никогда красным большевиком не был и в чеке не служил.  А вы,  –   обернулся он к легионерам. –  Будьте вы прокляты отныне и до века! Кара Господня  настигнет вас, иначе быть не может. Бог и вас покарает, и детей ваших, и внуков.

Инвалид перекрестился и ударом своей деревяшки свалил стремянку. Струна  врезалась ему  глубоко в шею.  Кровь из рассечённых артерий вырвалась двумя фонтанчиками и прекратилась.  Старик умер сразу, повиснув на струне, только дёрнулся два раза. И слегка  осел в петле, когда  струна  прорезала горло и шею и уперлась в шейные позвонки. На грязных брюках появилось мокрое пятно.

Волков и Деревенько встретились взглядами и тотчас отвернулись друг от друга. Чемодуров беззвучно открывал и закрывал рот, как лещ на берегу реки. И как лещ,  бессмысленно таращил  старческие слезящиеся глаза. На них внезапно проступила густая сеть капилляров,  так что старика можно было принять за альбиноса.

– А разве... – проскрипел Волков, но голос  не слушался.

Откашлялся, отдышался  и продолжил  еле слышно:

– Владимир Николаевич... Разве большевики верят в Бога? И крестятся?

– Не верят и не крестятся,–мрачно вполголоса произнес доктор.

– Тогда как же его?..  –  растерянно сказал Волков и указал взглядом на повешенного.

–Как видите, очень всё стало просто. Как раз плюнуть. Этого мужика я знаю. Он,  действительно, служил в Американской гостинице, устроился за два года до того, как там разместилась чека. Когда он вернулся с фронта без ноги, хозяин  гостиницы взял его  плотником.  Из жалости. Взял, чтобы солдат не пропал, как пропадают  почти все они, на фронте изувеченные,  –  от нищеты, водки и тоски.  Но одно связывало его с чекистами. У начальника чека фамилия Лукоянов, у этого – Лукин.

– И  только за это казнили?

– Знаю,  что говорю, не сомневайтесь.  Я ведь часто бывал в Американской гостинице. Весь персонал гостиницы чекисты разогнали, а Лукина оставили  –  тоже из жалости. Кем он еще мог им служить – только плотником.

Волкова внезапно охватил холод, по-настоящему зимний, и он задрожал в ознобе.

–  Идёмте отсюда,  –  шепнул он.

–  Да. Пойдёмте. Терентий Иванович!  –   позвал доктор.

Чемодуров послушно закивал. Они стали осторожно выбираться из толпы.

Когда подошли к краю площади,  из переулка, которым  легионеры привели несчастного Лукина,  выскочила стайка мальчишек. Размахивая руками, они  на бегу кричали пронзительно-радостными голосами:

–  Еще ведут! Царского сатрапа ведут! Вешать сатрапа будут!..

И  едва не натолкнулись на Волкова с доктором и Чемодуровым.

Вслед за ними появились три легионера  – двое солдат под командой  сержанта  –  огромного толстяка. Штыками и прикладами они гнали впереди себя бледного, до зелени, приземистого широкого человека в мундире, на котором ярко сверкали форменные орлёные пуговицы.

Земля ушла из под ног Волкова. Чешские легионеры вели Пинчукова, избитого в кровь. За ними мелким шагом следовал высокий худой субъект, в котором доктор Деревенько  узнал видного деятеля партии социалистов-революционеров Мормонова. Эсер Мормонов подошёл к виселице и закричал звучно и резко, как на митинге:

–  Господа! Граждане! Товарищи! Вот он, подлый служитель прежней преступной власти, царский сатрап, тюремщик! Многие годы он терзал и мучил  в тюрьме лучших людей нашего города, лучших людей России, революционеров! Многие из них бестрепетно отдали свою жизнь и свободу ради нашей революции и будущего России! А этот презренный  лакей рухнувшего гнилого режима пытался бежать от справедливого возмездия, но был схвачен. Наши братья и освободители чехословаки не спят! Они всегда начеку!

– Да что это...  что же это...  –  бормотал Волков.  –  Какой ещё сатрап...  Это неправда, я свидетель,  –   и громче:  –   Никакой он не сатрап!  Пинчуков –  честный и порядочный человек. Я его знаю! Я сам сидел  в тюрьме при большевиках  и со всей ответственностью могу заявить...

– А ты змолкни!  –   гаркнул на  Волкова толстяк легионер,  и Волков, к своему изумлению, узнал в нём того самого четаржа[2], который за обручальное кольцо дал ему разрешение на проезд до Екатеринбурга.

Толстяк толкнул Волкова пухлым большим, как дыня, кулаком в живот:

– Замолкни, смерд.  Бо до него,  –  он указал на виселицу,  –  тебя приеднаю,  du Arschloch![3]

– Алексей Андреевич!  –  доктор взял Волкова за локоть   –   крепко, до боли –   и потащил в сторону.  –  Сейчас же замолчите!  –   яростно  прошипел он.  – Ничем вы ему не поможете. И ничего не докажете. Они нас за людей не считают и будут делать, что хотят. Из-за вас они всех нас в сей же час  повесят  –   за компанию.

–  Нет, я так не м-м-могу, –  заикаясь, выговорил Волков. Озноб бил его по-крупному.

–  Не надо, Алексей Андреевич,  –   тихо и грустно проговорил Чемодуров.  –   Вам  нас не жалко? Давайте убираться отсюда…

И Волков замолчал, провожая взглядом Пинчукова, страшно похудевшего – так что мундир на нем провис.  Еще утром он с трудом застёгивал пуговицы. Пинчуков бессмысленно  таращился  по сторонам, тряс головой, как паралитик, и повторял:

– Братцы,  пощадите, ни в чём не виноват...  Как перед Богом… Братцы, голубчики,   пощадите...

Но из толпы ему  весело кричали:

– А ты узников революции, народных заступников много щадил?

–На  куски тебя порубить  и собакам бросить!

Толстый  четарж поднял руку:

– Тихо, панове гражданы!  Я сильно прошу от вас одну минуту внимания.

– Да хоть целый час! – крикнули из толпы.

– Не-е, мне час  не надо. Так говорите, на гуляш  сатрапа порубать?  Или на ковбасу?

– На гуляш! Нет, на колбасу!  –   взревела толпа.  –   Руби, братец чех!

Четарж  обратился к Пинчукову:

– Слышаешь,   сатрап  и  холуй царски? Народ  тебя требует. Уразумеешь?

Пинчуков ничего не слышал и не понимал и продолжал трясти головой и  бормотать: «Пощадите, братцы, нет греха». И дико озирался.

– Брате солдате,  –   сказал толстяк одному из своих.  –   Позич  мне на минуту твой вродливый винтарь.

Взяв манлихер, четарж попробовал пальцем штык-нож и удовлетворённо кивнул.

– Стойте! – закричал Волков и вырвал локоть из рук  доктора Деревенько. – Остановитесь, Бога ради!

И ринулся сквозь толпу напролом к  толстяку.

– Пан четарж!  –  кричал он, на ходу расталкивая  тех, кто не пропускал его к виселице.

Пан четарж  не обернулся,  а Волков больше не мог продвинуться. Толпа сомкнулась. Ему в лицо кричали, толкали, кто-то ударил сзади кулаком в спину, рассерженная дама в шляпке с кружевами обрушила ему на голову зонтик. Волков ничего не чувствовал, не слышал и  тщетно пытался пробиться к Пинчукову.

Тем временем  четарж поплевал по-крестьянски себе на ладони, крепко взял винтовку, подошёл  к Пинчукову  почти вплотную  и сделал   едва  уловимое, короткое движение штыком.

Послышался треск разрываемой ткани  –  мундир Пинчукова и исподняя рубаха оказались мгновенно разрезанными от горла до паха и развернулись стороны. Все увидели отвисший живот, поросший редким седым волосом. И – ни  пореза,  ни царапины.

Толпа восторженно загалдела,  зааплодировала. Толстяк откланялся на четыре стороны, словно зрителям в цирке шапито.

– Но мы еще краще могем, – заявил толстяк и еще раз повёл штыком перед  Пинчуковым, однако, на этот раз с некоторым усилием.

Никакого звука не последовало  и ничего не произошло.  Один только живот Пинчукова вдруг раскрылся. Из него на булыжник площади выпали ворохом кишки –  серые, блестящие и скользкие.  На них никогда ещё не падал дневной свет, и вот они повалились на солнце одной кучей,  как из опрокинутой  лохани.

Толпа ахнула. Пинчуков  очнулся, умолк  и с бесконечным удивлением смотрел, как из его брюха кишки продолжают вываливаться на землю. Он озабоченно покачал головой, присел и стал сгребать внутренности обеими ладонями и укладывать их обратно в живот.

– Мерзавец!  –  закричал Волков, отбрасывая в сторону всех, кто стоял у него на пути.

Подняв кулаки, он уже почти добрался до чехословаков,  как в этот момент толстяк обернулся к нему. Что-то промелькнуло в глазах четаржа. Он сильнее   вгляделся в лицо Волкову и  взревел:

– Я узнал  тебя,  байстрюк!  Большевик!  Ты броду стриг, переодетый,  хотел бежать от мене! Браты  солдаты!  Берить йéго!

Волков уже был в шаге от легионера, как что-то в голове у него захлопнулось, будто  с размаху закрыли в ней дверь. И стало темно, тихо и спокойно.

 

Очнулся он от острой боли в спине.  Открыв глаза,  увидел почти вплотную к лицу круглый булыжник мостовой. Дальше – разные сапоги, чистые и грязные, женские ботинки на каблуках, крестьянские лапти. Справа, почти вплотную к щеке, добротные русские офицерские  сапоги. И две пары солдатских ботинок, а над ними ноги в обмотках.

Офицерский сапог больно ткнул носком Волкову в ухо.

– Очухнулся,  рудый шпигун? –  услышал он над собой знакомый голос четаржа.

– Я не   шпион, –  отдельными звуками выговорил Волков,  не поднимая головы и не сводя глаз с сапога около своего лица. –  Я сам сидел в тюрьме у большевиков,  потом бежал от них, от расстрела...

– Брешешь, паскудо! – заявил  солдат слева и пнул ботинком Волкова в бок. – То, чтоб  за  сатрапа не заступался.

– Ну так что, панове революцийни граждане,  – снова обратился толстяк к толпе. – Что  делаем  сатрапову царскому холую и большевистскому шпигуну? Я його признал очень  верно – вот этими своими глазами.

И четарж  показал толстым, как немецкая сосиска, пальцем на свои  глаза.

–  Сими  очеми я увидал шпигуна.  Под трудового мужика був переодетый и бороду вырастил мужицку. Где брода  твоя, шпигун?  –   крикнул толстяк и снова  сапог ударил в ухо Волкову.

Но боли Волков почти не почувствовал. Его внезапно охватило равнодушное отупение.

Он уже уходил отсюда –  от площади, от толпы,  от легионеров куда-то далеко, о чём никто из них  даже не догадывается.  Здесь, на земле, только слегка задержалась часть его. И это немного  досадно, потому что какую-то долю телесных мучений  ему придётся все-таки перенести. «Совсем немного и ненадолго,  –  утешил себя  Волков. – А потом и весь уйду туда,  где никто из них, и я тоже, никогда не были. Глупцы, не догадываются,  что я от них уже почти убежал!»

– Увставать, красный Schweinehund![4]

Снова удар в висок. Волков крепко,  до скрипа, сжал зубы. С трудом поднялся и стал, шатаясь из стороны в сторону.

Толпа стояла кругом, но уже не такая плотная. Она таяла и истекала  в переулки.

–  Так какой ему приговор, панове граждане?   –  снова обратился к толпе толстяк, но теперь уже  несколько раздражённо.

Толпа молча продолжала растекаться.

–Брати солдатики? Что скажешь, Иржи? И ты, Янек?

–  У ванну его купать,  –  сказал Иржи.

–  У ванну,  –  подхватил Янек. – У санаторию!

И пнул Волкова прикладом в спину.

Волков вскрикнул, а потом неожиданно для самого себя рассмеялся. Нет, пусть  не радуются  палачи, думая,  что ему больно. Не даст он им радости, не покажет боли.

Чехи с удивлением посмотрели на него. Иржи снова ткнул его прикладом в бок, но уже не так сильно.

– Ты еще много раз будешь жалеть, большевистский пёс,  что я тебя не повесил,  –  заявил толстяк.  – Пшёл!

Волков бросил последний взгляд на опустевшую площадь. Раскачивался в петле инвалид Лукин. Сидел  на земле, опираясь спиной о виселицу, несчастный Пинчуков и глядел вниз уже застывшими глазами. Он успел затолкать  обратно в брюшину только половину кишек, остальные  кольцами валялись на земле.

Доктор Деревенько и Чемодуров исчезли. «Бросили... Убежали… Как зайцы,  – горько подумал Волков, но тут же спохватился.  –  Что же им,  тоже головы в петлю? Нет, хорошо,  что успели уйти...»

Они прошли узким переулком, потом свернули в ещё более узкий и тёмный, который закончился тупиком. Ударом приклада солдаты  направили Волкова через дырку  в заборе в грязный, тесный  двор, заросший  лебедой и татарником.

Дальше пошли сплошь дворами и снова узкими, как норы, переулками. Скоро мостовая закончилась. Волков понял, что подошли к  окраине  города.

На одном из поворотов Волков в последний раз оглянулся, и ему показалось, что сзади далеко мелькнул Чемодуров. Мелькнул и снова исчез за углом.

Показалось? Нет, точно, Чемодуров. Волков убедился, когда сворачивали за угол в очередной раз. Чемодуров идёт следом. Старик, который всегда и всего боялся, а в последнее время  – собственной тени. «Зачем идёт? Ведь я уже мертвец. Мои шаги и мысли – всего только форма агонии. Терентий идёт, а доктора  нет.  Доктор убежал. Вот так. Значит, доктор агент красных. Он – агент, а убивать ведут меня, а не его, хоть я никакой не красный, как и старик Лукин, и не контрреволюционер, как несчастный Пинчуков.  Как радовался он моему спасению, как слушал внимательно, как переживал, смеялся, огорчался и успокаивал меня… И вспорол живот – кто? Те, кого он считал спасителями. И я  так считал,  а Деревенько их ненавидит, но сам остался живой».

Дома кончились, теперь шли полем. Чемодуров далеко, не виден почти, –  тёмная  чёрточка у последнего дома,  рядом с колодцем.

Прошли ещё немного,  и тут  Волков  ощутил страшную вонь, совершенно невыносимую, так что он едва не задохнулся. Сознание помрачилось, в глазах потемнело.

Отравленный воздух был заполнен ровным и густым гудением.  Оно перекатывалось  под небом, переливалось   невидимыми волнами.  Тысячи,  десятки  и даже сотни тысяч  мух – черных,   серых  и сверкающих синих и зелёных – кружились над огромным выгребным  прудом. Сюда вывозили городские нечистоты.

Сквозь плотное жужжание, переходящее временами в дрожащий рёв, прорезался женский пронзительный крик, полный ужаса:

– Не надо! Умоляю! Убейте меня сразу здесь,  на месте!.. Только туда не надо!

У берега два легионера  загоняли прикладами в выгребной пруд  женщину – молодую,  лет двадцати шести, с виду  учительницу, в разодранном коричневом платье, с клочками кружевного  белого воротника и с полуоторванными кружевными манжетами. Она кричала, потом завыла. Обхватила сапог одного из солдат  и стала целовать пыльное голенище, выкрикивая:

– Добрые, милые!  Убейте сразу, умоляю...  У вас ведь есть матери, сёстры, жёны! Ради них пожалейте  – убейте здесь, на месте!..   Я же всё для вас делала,  всю ночь – сколько хотели… и что хотели… не сопротивлялась и ничего не просила! Пожалейте, расстреляйте на  месте… Только не туда! Христом-Богом молю!..

Легионер рванул сапог, но она не выпустила  и тоже метнулась вместе с сапогом. Солдат размахнулся винтовкой, как дубинкой, и ударил  прикладом женщину по рукам.

Послышался треск перебитых костей, женщина хрипло вскрикнула и выпустила сапог. Теперь легионеры  с улыбками и  смешками легко спихивали  её прикладами к  жёлтой зловонной жиже.

Она пыталась хвататься за землю, но пальцы ничего  схватить не могли. Недалеко от берега уже плавал труп, похоже, женский, только часть спины в таком же коричневом платье поднималась над поверхностью и покачивалась, облепленная огромными черными мухами. Легионеры поддели винтовками, как рычагами, тело умолкнувшей женщины. И, словно бревно, перекатили её  в пруд. Женщина утонула сразу и не всплывала.

– Карлсбад – Карловы Вары! – крикнул прямо в ухо Волкову легионер Иржи. – Курорта! Санатория!

– Нет! –  завизжал Волков – так же тонко и резко,  как женщина перед ним. –  Нет!

– А почему же нет?  –  добродушно удивился толстяк. –  Правильно брате  солдат Иржи  говорит тебе:  лечебная ванна. Больше никогда в жизни болеть не будешь. Специально для большевиков. Бесплатно, за счёт трудового люда.

– Нет! – крикнул  Волков, оседая  на землю.

– Встать, встать, лайдак! –  рявкнул другой солдат  и ударил Волкова прикладом по рёбрам  –   раздался хруст.  – Вставай!

Волков не вставал, в глазах у него стало темнеть,  ударов он уже не чувствовал.

– Добро я тебе скажу, –  склонился к нему Янек. –  Прыгай сам. Всё быстро кончится,  я в тебя сразу выстрелю,  и ты уже в раю. Не надо мне тебя бить, колоть. А так  две секунды – и ты свободный.

Волков не отвечал и не двигался.

Толстый четарж  замахнулся сапогом. Не ударил.  В воздухе послышались странные звуки  –  так кричат  перелётные гуси.  Чехи  посмотрели  в чистое синее небо,  где  не было  даже облаков.   Иржи сказал удивлённо:

– Смотри, брате четарж, wer ist da?[5] Гости...

Снова кряканье,  несколько раз.  Со стороны  города   приближался,   подпрыгивая  на разбитой грунтовой дороге,  автомобиль  рено  с открытым верхом и непрерывно сигналил.  Подъехав, резко затормозил,  обдав  всех пылью и синим ядовитым  дымом. Открылась  передняя дверь, на землю выскочил русский поручик.

– Что происходит? Кого взяли? – крикнул он.

Чехи не отвечали,  с любопытством  рассматривая поручика.

– Извольте отвечать! – крикнул поручик.

Легионеры заулыбались –  весело и нагло.

Из  автомобиля  властно донеслось  негромкое:

– Zum Befehl![6]

В машине позади водителя сидел офицер в мундире австрийского капитана, но с красно-белой ленточкой на рукаве. Он был без фуражки, лицо неподвижно, словно и не лицо, а череп, обтянутый кожей. Глаза закрыты черными круглыми очками. Рядом с капитаном сидели доктор  Деревенько и согнутый пополам Чемодуров.

– Вы знаете, кто перед вами? – рявкнул поручик.

Волков узнал капитана – два часа назад  он проезжал по Вознесенскому проспекту  вместе с генералом Гайдой.

Чехи вытянулись во фронт, щёлкнули каблуками, винтовки к ноге.

– Так точно! Перед  нами брат капитан Иржи Зайчек, начальник военного сыска! – крикнул толстяк. – А  с нами – большевик! Красный шпигун!

– Шпион? –  медленно переспросил на чистом русском капитан Зайчек. – Что же шпиона до сыска не довели?  Понятно: сами шпионы. И  расправляетесь со своим предателем. Заметаете следы.

– То не так, брате капитан! -  перепугался  толстяк. – То настоящий шпигун,  но до сыску тащить приказа не было.

– Голова у тебя есть? – бесстрастно поинтересовался капитан. – Что-то я не вижу.

– Есть голова!  –  гаркнул толстяк.

– Уже не вижу, – разочарованно произнес капитан и глянул на поручика. Тот выхватил  из ножен зазвеневшую шашку.

В животе у толстяка  ухнуло, булькнуло и даже в спёртом  зловонном  воздухе  распространился запах свежих экскрементов.

– Ладно. Оставим ему голову до другого раза, – сказал медленно капитан, и поручик вернул шашку в ножны.

Доктор вышел из автомобиля, взял Волкова под локоть и повёл к машине.

– Незаконно арестованного господина капитан забирает, – объявил поручик.  –  Прошу в авто, господин Волков.

Чемодуров  подвинулся на диване,  и Волков с трудом забрался в автомобиль.

–  Владимир Николаевич хорошо –  успел... – шепнул ему Чемодуров.

– Владимир Николаевич...  капитан...  –  начал Волков, и не стало сил продолжать.

Капитан  усмехнулся  и слегка кивнул ему.  Доктор  крепко пожал  Волкову руку.

Волков  уткнулся лицом в плечо доктора и заплакал – беззвучно,   зато  слезы лились свободно и обильно, а вместе с ними  боль, ужас смерти и страх  унижения.

В КОМЕНДАТУРЕ у полковника Сабельникова Волков долго не мог произнести ни слова   –  губы застыли и ничего не выговаривали.  Чемодуров тоже молчал, нахохлившись, как воробей после дождя, и только вертел  пугливо головой.  Мрачный  доктор Деревенько  коротко рассказал коменданту, что им довелось увидеть по пути.

Сабельников помолчал, нажал на кнопку электрического звонка. В двери показался адъютант, поручик артиллерии.

–  Слушаю, Николай Георгиевич!

–  Викентий Владимирович, там у нас от господина Шустова осталось что-нибудь?

Поручик чуть кивнул головой  с косым  пробором, разделяющим блестящие черные волосы, гладко прилизанные американским бриолином.

– Так точно, привет от Шустова у нас  имеется.

– Не откажите.

Поручик исчез и через секунду появился  –  в одной руке бутылка шустовского коньяка, в другой  –  три серебряных, с чернью, стопки кавказской работы.

– Однако,  величайшая редкость,  –  оценил Деревенько, глядя, как поручик аккуратно разливает коньяк. – Можно сказать, антиквариат.

– Не пить же сибирскую монопольку, произведение эсеровского правительства,  –  усмехнулся Сабельников.  –  Хотя она исправно начала пополнять казну, и надежды на пьяные доходы растут с каждым днём. А Ленин так и не отменил царский сухой закон. Знаете?

– Пусть  ему хуже будет! – влез  Чемодуров.

– Пусть,  не возражаю, – согласился Сабельников.  – Только это ещё вопрос, кому хуже. Когда видишь, как в бой идут пьяные солдаты...   Еще хуже – пьяные офицеры. Кому-то  рюмка перед боем на  пользу. Таких немного. У остальных пьяная храбрость легко  переходит в трусость и панику. Что же, господа, прошу вас – антикварного.

–  А что же вы?  – спросил Деревенько, беря  стопку.

–  Воздержусь. Может, перед сном. Когда-то бутылку, даже две мог за один раз. Но то были другие времена. И годы другие.

Волков и доктор осушили стопки в момент,  Чемодуров сделал крошечный глоток и сказал, смущаясь:

–  По-офицерски не умею,  не научился.

–  Господин полковник![7] –  спросил печально Волков. – Неужели нет на них управы?

Сабельников вздохнул и сказал мягко:

– Я не только понимаю вас, Алексей Андреевич. Мало того, сочувствую, переживаю и возмущаюсь, хотя за пять лет войны навидался всякого. Но такого тоже никогда не видел.

– Так почему же вы тут сидите, комендант, вздыхаете и коньяком нас утешаете? – вскочил Волков, едва не опрокинув бутылку  – полковник успел её перехватить. – Арестовать их.  Немедленно. И покарать публично, для острастки.

– Кого покарать? – спокойно осведомился Сабельников.

– Как кого? – задохнулся Волков. – Мародёров! Убийц! Душегубов чехословацких!

Сабельников медленно кивнул несколько раз.

– Да, да… Положительно согласен с вами. Но… над чехами у меня власти нет. Обратили внимание – у нас тут две комендатуры? Стало быть, две власти. И понятно, какая сильнее. Их власть всяко сильнее моей, хотя среди командиров легиона немало наших, русских офицеров и генералов. Тот же Войцеховский, Дидерикс, барон Будберг, Лебедев…

– Неужели нельзя как-то подействовать на Гайду?  Может, он не знает ничего.

– Если вы думаете, что я ничего не делаю, то ошибаетесь, – с лёгким упрёком, больше похожим на обиду, сказал Сабельников. – Только за последние два дня я сделал шесть представлений Гайде и Сыровому о бесчинствах их подчинённых. И что в ответ?

– И что в ответ? – эхом отозвался Волков.

– Ответ один: «То не наши! Но разберусь». Пока ни одного расследования, ни одного наказания. Мы для них сейчас вроде дикарей африканских. Ничего не понимаем в жизни белого человека. Особенно чехов, о которых их свежеотпечатанный президент Масарик недавно заявил, что они  самая передовая, культурная, талантливая и развитая раса на планете. Именно раса, то есть порода, как у собак. Надо потерпеть. Сейчас у нас нет армии, нет оружия, снаряжения. Скоро всё пойдет на лад.  Набор личного состава идёт – и добровольный, и мобилизация, пока вялая, но расширяется. В Казани полковник Каппель  великое дело сделал: захватил золотой запас российской империи. Золото туда переправило еще царское правительство, готовясь сдать Петроград немцам. Так что ещё немного, и мы двинемся на Москву двумя армиями – Сибирской и Добровольческой под командованием Деникина. К Рождеству в Москве вряд ли будем, а к Пасхе – вполне вероятно. Победа оправдает все жертвы. Без них, в том числе напрасных, на войне, увы,  не бывает. Особенно, на гражданской. Большевики – они ведь тоже не ангелы, тоже зверствуют.

– Но они хоть оправдываются своей фанатической и внешне благородной  целью – создание общества справедливости, – заявил Деревенько. –  Конечно, – спохватился он под внезапно отяжелевшим взглядом Сабельникова. – Мы все знаем, что они врут немилосердно, но много, очень много людей идёт за ними.

– Мы предлагаем народу больше – святой лозунг единой и неделимой России, – холодно возразил подполковник.

– Да, это хорошо и правильно! – подхватил Деревенько. – Но мужик или рабочий хочет знать сегодня, сейчас,  какое у него место в будущей великой и неделимой. Как  лично он со своей семьёй там будет жить. А на лозунги ему, пардон, наплевать!

И не давая полковнику ответить, чтоб не раскалился, доктор продолжил – спокойнее и подчёркнуто дружелюбнее:

– Если я правильно понимаю, главная цель – после захвата Москвы восстановить Восточный фронт и ударить по немцу объединёнными силами, вместе с чехами.

– Да, Владимир Николаевич, вы правильно понимаете.

– Следовательно, отправка легиона к французам отменяется?

– Я бы не стал так категорически утверждать заранее, – осторожно сказал подполковник. – Но такой ход событий некоторыми начальниками продумывается, хотя пока реально не прорабатывается.

Деревенько усмехнулся:

– Я заранее прошу прощения, господин полковник, за моё невежество и возможную бестактность – я человек сугубо штатский, многого не знаю в военной науке. Но есть у меня неотступные вопросы,  и никуда от них. Спать не дают.

– Что же, –  вполне добродушно сказал Сабельников. – Попробую прописать вам снотворное. Спрашивайте.

– Вы, разумеется, помните, полковник, как Лев Толстой в «Войне и мире» объясняет, почему  армия Наполеона, едва войдя в Москву, с первых же часов пребывания  там перестала существовать как военная сила.

– Да, конечно, помню. Но не дословно.

– Я скажу дословно. Специально искал это место, наблюдая за нашими чешскими спасителями.

Он достал записную книжку  в красном сафьяновом переплёте, затёртом на  краях до блеска, и слегка откашлялся:

– Вот, извольте: «Французские войска вступили в Москву ещё в стройном порядке.  Это было измученное истощённое, но еще  боевое и  грозное войско. Но это было  войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только  люди из полков стали расходиться по пустым и богатым домам, там навсегда уничтожалось войско, и образовались не жители и не солдаты, а что-то среднее, называемое  мародёрами. Когда через пять недель  те же самые французы вышли из Москвы, они уже не составляли  более  войска. Это была толпа мародёров,  из которых каждый вёз  или нёс с собой кучу вещей, которые оказались  ему ценны и нужны».  Вам это ничего не напоминает?

– Отчего же. Всем, не только мне,  напоминает.

– Мне трудно представить себе, что чехословацкий легионер, сгибаясь под тяжестью награбленного, захочет  сражаться и умирать за что-либо. Зря, получается, грабил? Зачем оно ему, убитому. Или, думаете,  чехи двинутся на фронт с тысячью своих поездов? Так ведь они попросту забьют все железные дороги. Не доедут до фронта. Никто не доедет. Или они оставят всё  здесь до конца войны?

–  Безусловно, назад, в Россию, легионеры не повернут. И ничего не бросят. Но если произойдёт чудо и они окажутся на Западном фронте,  это для нас тоже хорошо. Какую-то часть сил противника на себя отвлекут. Нам бы поскорее создать Сибирскую армию и с Добровольческой Южной  раздавить большевиков. Остальное  приложится.

– Дай Бог, поскорее. Правда… я сейчас скажу ересь, полковник. Возможно, вам не понравится. Наверное, я человек очень наивный, и часто не способен зрело и со всех сторон оценивать иное общественное явление. Тем больше я буду благодарен тому, кто  укажет, в чем моя ошибка или заблуждение.

– И вы полагаете, доктор, я именно тот, кто вам нужен? – усмехнулся Сабельников. –  Я всего лишь военный человек, не политик и, тем более, не философ. Всю жизнь  учился  достаточно простому делу: уничтожать противника, сохраняя своих солдат.

– И всё же, – не отступал доктор. – Рискну высказать именно вам, военному, то, что мне кажется очень важным.

– Я весь внимание, – полковник откинулся на спинку кресла.

– Не лучше ли было бы, Николай Георгиевич, для всех нас и для России в целом, не воевать с большевиками до полного взаимного уничтожения, а… договориться  ними?

Сабельников озадаченно посмотрел на доктора:

– Не понимаю вас, признаться. Предлагаете сдаться большевикам без боя?

– Ничего подобного! – горячо возразил Деревенько. – Не сдаться! А остановить войну и попытаться найти компромисс относительно будущего устройства Отечества! Найти, прежде всего,  то, что нас объединяет! И ведь очень много объединяющего: земельный вопрос, права и свободы отдельной личности, уничтожение сословий, пересмотр отношений собственности…

– Еще бы! – ядовито заметил подполковник. –  Особенно нас объединяют такие большевицкие теории, как обобществление женщин, уничтожение частной собственности! Полная национализация земли, промышленности и торговли. А главное, «смерть буржуям»!

– Осмелюсь заметить, – сказал Деревенько, – что вы, господин полковник, несколько ошибаетесь. Никакого обобществления женщин большевики не провозглашают. Это анархистов любимая тема. Что касается промышленности, то они настаивают только на контроле фабрикантов и торговцев со стороны рабочих комитетов. Кроме того, несущей конструкцией всего их мировоззрения является максимальное развитие капитализма –  до той степени, когда он объективно начнёт перерастать в социализм. Причём, во всем мире, а не только в России. Так завещал им Карл Маркс. И потом,  разве вы – лично вы –  будете возражать против справедливого перераспределения земли, о чем, прежде всего, настаивали не Ленин и даже не Милюков с Муромцевым, а граф Лев Толстой! Именно Толстой против частной собственности на землю вообще! И таких точек соприкосновения наверняка больше, чем мне приходит в голову. Нужно только не лениться и их искать!

– Вашими бы устами… – прищурился подполковник.

– Конечно, и среди большевиков есть и мерзавцы,  и тупицы! Так же, как и у нас. Но есть и разница. Например, красные массовым мародёрством не занимаются, как чехи и даже некоторые из нашего офицерства. Недавно генерал Деникин жаловался, что Добровольческая армия теряет способность к манёвру. Почему? Причина позорная: армия обрастает обозами – личными обозами офицеров, которые грабят не только население, но даже церкви!.. Нет е защиты женщины от насилий наших славных воинов, про чехов вообще не говорю.  Но вот у большевиков за изнасилование расстреливают –  сразу и перед строем. А недавно Троцкий ввёл за мародёрство еще и децемацию! Можете себе представить? Как в Древнем Риме![8]

– Да, – согласился Сабельников. – Насчёт обозов – такие сведения от Антона Ивановича были. И как бы эти обозы не погубили наше белое дело, как тех же французов…

– Самые трудные и острые проблемы русские должны решать не на поле боя! Не в остервенелом истреблении друг друга,  а в цивилизованной дискуссии, призвав на помощь разум! А не пушки и чехословацких легионеров с Антантой! Да, повторяю, среди них есть упёртые фанатики, но разве среди нас их нет? И там и здесь достаточно мерзавцев, которым наплевать на нашу Родину, на живых людей по обе стороны баррикад. У них свои, корыстные интересы, для таких война, особенно, гражданская, возможность либо карманы набить золотом, либо мозги свои залить властью, которая для них всего лишь наркотик. Таких нужно изначально исключить из процесса… Я думаю: мы – красные и белые – прежде всего русские люди. Может быть, среди большевиков есть и немецкие шпионы. Но ведь вы не  поручитесь,  что и среди белых нет  шпионов германских, английских или японских?

– Не поручусь – разумеется и к сожалению, – кивнул подполковник.

– Не интересы этого мусора должны нас волновать. Среди красных вряд ли меньше патриотов, чем среди белых. И вот мы сцепились с ними в смертельной драке ради будущего России, ради будущего наших детей... Кто победит? Кто даёт перспективу, пусть даже она не всем понятна и по сердцу? Ответ понятен: мы, белые,  относительно будущего ничего внятного сказать не можем. Мы предлагаем народу  непредрешение! Неизвестно что. То есть – нуль, пустоту.  И за это неизвестно что  мы готовы сами  умирать и убивать своих соотечественников и предлагаем всему народу то же самое. Но это же абсурд – сражаться за пустоту!

Доктор перевёл дух.

– Осуждаете меня?

– Ещё нет, Владимир Николаевич. Пока нет, – сказал Сабельников. – Очень интересно, куда же  вы нас заведёте. Вас по-настоящему зовут, случайно, не Иван Сусанин?

– Если вы не польско-литовский захватчик, то я, разумеется, не Сусанин. Я тот, кто есть. И элементарная логика и здравый смысл требуют:  давайте вместе всё-таки решать, а не продолжать взаимную резню. Для начала заключить с красными сепаратный мир. То есть, отдельный от германцев, австрийцев, англичан, французов, японцев и прочей сволочи, для которой чем больше русские будут убивать друг друга, тем лучше.

– А если красные не согласятся? Если  выдвинут невыполнимые для нас условия?

– Значит, надо убедить их согласиться на мирное восстановление и строительство  Отечества! Для этого есть масса бескровных способов. Из которых нами не употреблено ни одного. И попытки не сделано. И никому в голову почему-то не приходит, что хотя бы попробовать надо. Иначе сразу отдать Россию иностранцам, чтоб лишних жертв не прибавлять. Им того и надо. Но разве не достаточно убито русских – крестьян, рабочих, дворян, духовенства? Хватит! Достаточно радовать Князя Тьмы!

– Вы, доктор, похоже, очень большой идеалист.

– Может быть, и так. Но позвольте заметить: мне очень далеко до ещё большего идеалиста – Иисуса Христа.

Полковник от души расхохотался.

– Что ж, пожалуй, и мне не помешает глоток антикварного, прежде чем отвечать на ваши слова.

Открыв дверцу стола, подполковник Сабельников извлёк оттуда простую стеклянную стопку, взял бутылку. Но разливать коньяк не спешил. Поразмыслив, отставил бутылку в сторону.

– Я только что подготовил один документ. Он адресован жителям города – всем:  монархистам, эсерам, кадетам, социалистам и националистам… Людям белых взглядов и… красных. Самый первый документ, который я адресовал населению при входе нашем в город назывался,  естественно, «Обращение».  Этот… этот я назвал несколько необычно для документа, исходящего от носителя власти: «Просьба».

– Как? – удивился Деревенько. –  Виноват, не расслышал.

– Всё-то  вы расслышали, Владимир Николаевич, – усмехнулся  Сабельников. – Только не  поверили сразу… Вот, читайте.

И он протянул доктору листок с машинописным текстом.

Деревенько очень медленно, даже шевеля губами, прочёл –  сначала про себя, потом вслух, вполголоса:

 

                     ПРОСЬБА

Пока не успела еще остыть братская кровь безвременно погибших жертв последних кровавых дней, пока еще свежо воспоминание о тяжёлой године, уже пережитой нами, мы обращаемся к вам, граждане, без различия политических и религиозных взглядом, с ПРОСЬБОЙ забыть хотя бы временно все партийные раздоры, как политические, так и национально-религиозные, и вспомнить, что у нас есть прежде всего Родина –  Святая многострадальная Русь, и что мы все (без различия религий и наций) прежде всего и раньше всего Русские Граждане.

Поэтому убедительно и настоятельно просим воздерживаться от всякой агитации и пропаганды, усиливающих национально-религиозную и политическую рознь, создающих внутренний раздор и междоусобицу. Надеюсь, что пережитое недавно послужит полезным уроком и предохранит в будущем от многих роковых заблуждений; заставит  молча и более внимательно прислушиваться к голосу опытных в жизни людей и отодвинет в область давно прошедшего минувшую чёрную годину - как искупительную жертву за ошибки людей, расточавших фейерверки хотя и красивых слов и фраз, по лишённых жизненного значения в то время, когда самому существованию нашей дорогой Родины грозит опасность полного иностранного порабощения».

Комендант  г. Екатеринбурга,

Подполковник Сабельников.

25 июля 1918 года[9]

 

Потрясённый доктор смотрел то на коменданта, то на листок, то снова на коменданта.

– Значит, правду говорит иногда, что идеи носятся в воздухе? – продолжал улыбаться подполковник Сабельников. – И что достаточно  быть повнимательнее, чтобы их обнаружить?

– Очевидно, так.

–  Возможно, это первый шаг к вашему недостижимому идеалу.

– Очень похоже, – кивнул Деревенько.

– А, может быть, и к достижимому.

– Дай-то Бог…

– Вот за это хорошее дело давайте и выпьем. Хотя, честно говоря, мы с вами напоминаем человека, который пытается криком остановить снежную лавину…

И комендант наполнил стопки. Но  едва только все трое подняли их, как резко распахнулась дверь и на пороге возник адъютант.

– Простите, господин полковник!..

– Что-то срочное? – недовольно спросил подполковник.

– Весьма. Новости от наших чехословацких друзей.

Комендант поставил стопку на край стола.

– Говорите.

– Только что чехословаки заняли дом инженера Ипатьева под свой штаб и комендатуру.

Сабельников некоторое время смотрел на адъютанта.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Только что явились  часовые, которых вы лично изволили назначить для охраны особняка. Чехи их просто изгнали. Силой. Угрожая оружием.

– Нет, вы видите? – сказал Сабельников, обращаясь к доктору. – Есть ли границы чешской наглости! Я ставлю охрану к дому, который полон уликами, где каждая – на вес золота. И приходят какие-то шельмецы, извините, и отменяют мой приказ! За что в военное время можно и пулю в лоб  схлопотать. Куда только генерал Гайда смотрит! Соедините меня немедленно по телефону с генералом! – приказал он адъютанту.

Но тот не двинулся с места.

– Вы не расслышали, Викентий Владимирович?

– Расслышал, господин полковник.

– Так что же стоите столбом?

– Дело в том, что захватом ипатьевского особняка командовал лично генерал Гайда. И уже размещает свой штаб. И ему там готовят уже личные апартаменты.

– Черт бы его побрал! – сквозь зубы выговорил Сабельников.

– Это еще не всё, – продолжил адъютант. – Капитан Зайчек в подвале вовсю оборудует пыточную, инструменты свои налаживает. И первая жертва уже есть: следователь Наметкин. Только что чехами арестован и брошен в подвал.

Сабельников с минуту размышлял.

– Всё равно, дайте мне связь с Гайдой. Не было печали... А?